Николай Заболоцкий

БЕЛАЯ НОЧЬ
Гляди: не бал, не маскарад,

Здесь ночи ходят невпопад,

Здесь от вина неузнаваем,

Летает хохот попугаем.

Здесь возле каменных излучин

Бегут любовники толпой,

Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой.

Любовь стенает под листами,

Она меняется местами,

То подойдет, то отойдет…

А музы любят круглый год.

Качалась Невка у перил,

Вдруг барабан заговорил —

Ракеты, выстроившись кругом,

Вставали в очередь. Потом

Они летели друг за другом,

Вертя бенгальским животом.

Качали кольцами деревья,

Спадали с факелов отрепья

Густого дыма. А на Невке

Не то сирены, не то девки,

Но нет, сирены, — на заре,

Все в синеватом серебре,

Холодноватые, но звали

Прижаться к палевым губам

И неподвижным, как медали.

Обман с мечтами пополам!

Я шел сквозь рощу. Ночь легла

Вдоль по траве, как мел бела.

Торчком кусты над нею встали

В ножнах из разноцветной стали,

И тосковали соловьи

Верхом на веточке. Казалось,

Они испытывали жалость,

Как неспособные к любви.

А там, вдали, где желтый бакен

Подкарауливал шутих,

На корточках привстал Елагин,

Ополоснулся и затих:

Он в этот раз накрыл двоих.

Вертя винтом, бежал моторчик

С музыкой томной по бортам.

К нему навстречу, рожи скорчив,

Несутся лодки тут и там.

Он их толкнет — они бежать.

Бегут, бегут, потом опять

Идут, задорные, навстречу.

Он им кричит: «Я искалечу!»

Они уверены, что нет…

И всюду сумасшедший бред.

Листами сонными колышим,

Он льется в окна, липнет к крышам,

Вздымает дыбом волоса…

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса.

[альтернативный вариант:

И всюду сумасшедший бред, 
и белый воздух липнет к крышам, 
а ночь уже на ладан дышит, 
качается, как на весах. 
Так недоносок или ангел, 
открыв молочные глаза, 
качается в спиртовой банке 
и просится на небеса].


ФУТБОЛ

Ликует форвард на бегу.
Теперь ему какое дело!
Недаром согнуто в дугу
Его стремительное тело.
Как плащ, летит его душа,
Ключица стукается звонко
О перехват его плаща.
Танцует в ухе перепонка,
Танцует в горле виноград,
И шар перелетает ряд.

Его хватают наугад,
Его отравою поят,
Но башмаков железный яд
Ему страшнее во сто крат.
Назад!

Свалились в кучу беки,
Опухшие от сквозняка,
Но к ним через моря и реки,
Просторы, площади, снега,
Расправив пышные доспехи
И накренясь в меридиан,
Несётся шар.

В душе у форварда пожар,
Гремят, как сталь, его колена,
Но уж из горла бьёт фонтан,
Он падает, кричит: «Измена!»
А шар вертится между стен,
Дымится, пучится, хохочет,
Глазок сожмёт: «Спокойной ночи!»
Глазок откроет: «Добрый день!»
И форварда замучить хочет.

Четыре гола пали в ряд,
Над ними трубы не гремят,
Их сосчитал и тряпкой вытер
Меланхолический голкипер
И крикнул ночь. Приходит ночь.
Бренча алмазною заслонкой,
Она вставляет чёрный ключ
В атмосферическую лунку.
Открылся госпиталь. Увы,
Здесь форвард спит без головы.

Над ним два медные копья
Упрямый шар верёвкой вяжут,
С плиты загробная вода
Стекает в ямки вырезные,
И сохнет в горле виноград.
Спи, форвард, задом наперёд!

Спи, бедный форвард!
Над землёю
Заря упала, глубока,
Танцуют девочки с зарёю
У голубого ручейка.
Всё так же вянут на покое
В лиловом домике обои,
Стареет мама с каждым днём...
Спи, бедный форвард!
Мы живём.

 
НОВЫЙ БЫТ

Восходит солнце над Москвой,

Старухи бегают с тоской:

Куда, куда идти теперь?

Уж Новый Быт стучится в дверь!

Младенец, выхолен и крупен,

Сидит в купели, как султан.

Прекрасный поп поет, как бубен,

Паникадилом осиян.

Прабабка свечку зажигает,

Младенец крепнет и мужает

И вдруг, шагая через стол,

Садится прямо в комсомол.

И время двинулось быстрее,

Стареет папенька-отец,

И за окошками в аллее

Играет сваха в бубенец.

Ступни младенца стали шире,

От стали ширится рука.

Уж он сидит в большой квартире,

Невесту держит за рукав.

Приходит поп, тряся ногами,

В ладошке мощи бережет,

Благословить желает стенки,

Невесте крестик подарить.

«Увы, — сказал ему младенец, —

Уйди, уйди, кудрявый поп,

Я — новой жизни ополченец,

Тебе ж один остался фоб!»

Уж поп тихонько плакать хочет,

Стоит на лестнице, бормочет,

Не зная, чем себе помочь.

Ужель идти из дома прочь?

Но вот знакомые явились,

Завод пропел: «Ура! Ура!»

И Новый Быт, даруя милость,

В тарелке держит осетра.

Варенье, ложечкой носимо,

Шипит и падает в боржом.

Жених, проворен нестерпимо,

К невесте лепится ужом.

И председатель на отвале,

Чете играя похвалу,

Приносит в выборгском бокале

Вино солдатское, халву,

И, принимая красный спич,

Сидит на столике Ильич.

«Ура! Ура!» — поют заводы,

Картошкой дым под небеса.

И вот супруги, выпив соды,

Сидят и чешут волоса.

И стало все благоприятно:

Явилась ночь, ушла обратно,

И за окошком через миг

Погасла свечка-пятерик.


ДВИЖЕНИЕ

Сидит извозчик, как на троне,

Из ваты сделана броня,

И борода, как на иконе,

Лежит, монетами звеня.

А бедный конь руками машет,

То вытянется, как налим,

То снова восемь ног сверкают

В его блестящем животе.


ИВАНОВЫ

Стоят чиновные деревья,

Почти влезая в каждый дом.

Давно их кончено кочевье,

Они в решетках, под замком.

Шумит бульваров темнота,

Домами плотно заперта.

Но вот все двери растворились,

Повсюду шепот пробежал:

На службу вышли Ивановы

В своих штанах и башмаках.

Пустые гладкие трамваи

Им подают свои скамейки.

Герои входят, покупают

Билетов хрупкие дощечки,

Сидят и держат их перед собой,

Не увлекаясь быстрою ездой.

А там, где каменные стены,

И рев гудков, и шум колес,

Стоят волшебные сирены

В клубках оранжевых волос.

Иные, дуньками одеты,

Сидеть не могут взаперти.

Прищелкивая в кастаньеты,

Они идут. Куда идти,

Кому нести кровавый ротик,

У чьей постели бросить ботик

И дернуть кнопку на груди?

Неужто некуда идти?

О мир, свинцовый идол мой,

Хлещи широкими волнами

И этих девок упокой

На перекрестке вверх ногами!

Он спит сегодня, грозный мир:

В домах спокойствие и мир.

Ужели там найти мне место,

Где ждет меня моя невеста,

Где стулья выстроились в ряд,

Где горка — словно Арарат —

Имеет вид отменно важный,

Где стол стоит и трехэтажный

В железных латах самовар

Шумит домашним генералом?

О мир, свернись одним кварталом,

Одной разбитой мостовой,

Одним проплеванным амбаром,

Одной мышиною норой,

Но будь к оружию готов:

Целует девку — Иванов!


СВАДЬБА

Сквозь окна хлещет длинный луч,

Могучий дом стоит во мраке.

Огонь раскинулся, горюч,

Сверкая в каменной рубахе.

Из кухни пышет дивным жаром.

Как золотые битюги,

Сегодня зреют там недаром

Ковриги, бабы, пироги.

Там кулебяка из кокетства

Сияет сердцем бытия.

Над нею проклинает детство

Цыпленок, синий от мытья.

Он глазки детские закрыл,

Наморщил разноцветный лобик

И тельце сонное сложил

В фаянсовый столовый гробик.

Над ним не поп ревел обедню,

Махая по ветру крестом,

Ему кукушка не певала

Коварной песенки своей:

Он был закован в звон капусты,

Он был томатами одет,

Над ним, как крестик, опускался

На тонкой ножке сельдерей.

Так он почил в расцвете дней,

Ничтожный карлик средь людей.

Часы гремят. Настала ночь.

В столовой пир горяч и пылок.

Графину винному невмочь

Расправить огненный затылок.

Мясистых баб большая стая

Сидит вокруг, пером блистая,

И лысый венчик горностая

Венчает груди, ожирев

В поту столетних королев.

Они едят густые сласти,

Хрипят в неутоленной страсти

И распуская животы,

В тарелки жмутся и цветы.

Прямые лысые мужья

Сидят, как выстрел из ружья,

Едва вытягивая шеи

Сквозь мяса жирные траншеи.

И пробиваясь сквозь хрусталь

Многообразно однозвучный,

Как сон земли благополучной,

Парит на крылышках мораль.

О пташка божья, где твой стыд?

И что к твоей прибавит чести

Жених, приделанный к невесте

И позабывший звон копыт?

Его лицо передвижное

Еще хранит следы венца,

Кольцо на пальце золотое

Сверкает с видом удальца,

И поп, свидетель всех ночей,

Раскинув бороду забралом,

Сидит, как башня, перед балом

С большой гитарой на плече.

Так бей, гитара! Шире круг!

Ревут бокалы пудовые.

И вздрогнул поп, завыл и вдруг

Ударил в струны золотые.

И под железный гром гитары

Подняв последний свой бокал,

Несутся бешеные пары

В нагие пропасти зеркал.

И вслед за ними по засадам,

Ополоумев от вытья,

Огромный дом, виляя задом,

Летит в пространство бытия.

А там — молчанья грозный сон,

Седые полчища заводов,

И над становьями народов —

Труда и творчества закон.


НЕЗРЕЛОСТЬ

Младенец кашку составляет

Из манных зерен голубых.

Зерно, как кубик, вылетает

Из легких пальчиков двойных.

Зерно к зерну — горшок наполнен,

И вот, качаясь, он висит,

Как колокол на колокольне,

Квадратной силой знаменит.

Ребенок лезет вдоль по чащам,

Ореховые рвет листы,

И над деревьями все чаще

Его колеблются персты.

И девочки, носимы вместе,

К нему по воздуху плывут.

Одна из них, снимая крестик,

Тихонько падает в траву.

Горшок клубится под ногою,

Огня субстанция жива,

И девочка лежит нагою,

В огонь откинув кружева.

Ребенок тихо отвечает:

«Младенец я и не окреп!

Ужель твой ум не примечает,

Насколь твой замысел нелеп?

Красот твоих мне стыден вид,

Закрой же ножки белой тканью,

Смотри, как мой костер горит,

И не готовься к поруганью!»

И тихо взяв мешалку в руки,

Он мудро кашу помешал, —

Так он урок живой науки

Душе несчастной преподал.


НАЧАЛО ОСЕНИ

Старухи, сидя у ворот,

Хлебали щи тумана, гари.

Тут, торопяся на завод,

Шел переулком пролетарий.

Не быв задетым центром О,

Он шел, скрепив периферию,

И ветр ломался вкруг него.

Приходит соболь из Сибири,

И представляет яблок Крым,

И девка, взяв рубля четыре,

Ест плод, любуясь молодым.

В его глазах — начатки знанья,

Они потом уходят в руки,

В его мозгу на состязанье

Сошлись концами все науки.

Как сон житейских геометрий,

В необычайно крепком ветре

Над ним домов бряцали оси,

И в центре О мерцала осень.

И к ней касаясь хордой, что ли,

Качался клен, крича от боли,

Качался клен, и выстрелом ума

Казалась нам вселенная сама.

ЛИЦО КОНЯ

Животные не спят. Они во тьме ночной

Стоят над миром каменной стеной.

Рогами гладкими шумит в соломе

Покатая коровы голова.

Раздвинув скулы вековые,

Ее притиснул каменистый лоб,

И вот косноязычные глаза

С трудом вращаются по кругу.

Лицо коня прекрасней и умней.

Он слышит говор листьев и камней.

Внимательный! Он знает крик звериный

И в ветхой роще рокот соловьиный.

И зная все, кому расскажет он

Свои чудесные виденья?

Ночь глубока. На темный небосклон

Восходят звезд соединенья.

И конь стоит, как рыцарь на часах,

Играет ветер в легких волосах,

Глаза горят, как два огромных мира,

И грива стелется, как царская порфира.

И если б человек увидел

Лицо волшебное коня,

Он вырвал бы язык бессильный свой

И отдал бы коню. Поистине достоин

Иметь язык волшебный конь!

Мы услыхали бы слова.

Слова большие, словно яблоки. Густые,

Как мед или крутое молоко.

Слова, которые вонзаются, как пламя,

И, в душу залетев, как в хижину огонь,

Убогое убранство освещают.

Слова, которые не умирают

И о которых песни мы поем.

Но вот конюшня опустела,

Деревья тоже разошлись,

Скупое утро горы спеленало,

Поля открыло для работ.

И лошадь в клетке из оглобель,

Повозку крытую влача,

Глядит покорными глазами

В таинственный и неподвижный мир.


В ЖИЛИЩАХ НАШИХ

В жилищах наших

Мы тут живем умно и некрасиво.

Справляя жизнь, рождаясь от людей,

Мы забываем о деревьях.

Они поистине металла тяжелей

В зеленом блеске сомкнутых кудрей.

Иные, кроны поднимая к небесам,

Как бы в короны спрятали глаза,

И детских рук изломанная прелесть,

Одетая в кисейные листы,

Еще плодов удобных не наелась

И держит звонкие плоды.

Так сквозь века, селенья и сады

Мерцают нам удобные плоды.

Нам непонятна эта красота —

Деревьев влажное дыханье.

Вон дровосеки, позабыв топор,

Стоят и смотрят, тихи, молчаливы.

Кто знает, что подумали они,

Что вспомнили и что открыли,

Зачем, прижав к холодному стволу

Свое лицо, неудержимо плачут?

Вот мы нашли поляну молодую,

Мы встали в разные углы,

Мы стали тоньше. Головы растут,

И небо приближается навстречу.

Затвердевают мягкие тела,

Блаженно древенеют вены,

И ног проросших больше не поднять,

Не опустить раскинутые руки.

Глаза закрылись, времена отпали,

И солнце ласково коснулось головы.

В ногах проходят влажные валы.

Уж влага поднимается, струится

И омывает лиственные лица:

Земля ласкает детище свое.

А вдалеке над городом дымится

Густое фонарей копье.

Был город осликом, четырехстенным домом.

На двух колесах из камней

Он ехал в горизонте плотном,

Сухие трубы накреня.

Был светлый день. Пустые облака,

Как пузыри морщинистые, вылетали.

Шел ветер, огибая лес.

И мы стояли, тонкие деревья,

В бесцветной пустоте небес.

ШКОЛА ЖУКОВ

Женщины

Мы, женщины, повелительницы котлов,

Изобретательницы каш,

Толкачихи мира вперед, —

Дни и ночи, дни и ночи,

Полные любовного трудолюбия,

Рождаем миру толстых красных младенцев.

Как корабли, уходящие в дальнее плавание,

Младенцы имеют полную оснастку органов:

Это теперь пригодится, это — потом.

Горы живого сложного мяса

Мы кладем на руки человечества.

Вы, плотники, ученые леса,

Вы, каменщики, строители хижин,

Вы, живописцы, покрывающие стены

Загадочными фигурами нашей истории,

Откройте младенцам глаза,

Развяжите уши,

И толкните неопытный разум

На первые подвиги.

Плотники

Мы, плотники, ученые леса,

Математики жизни деревьев,

Построим младенцам огромные колыбели

На крепких дубовых ногах.

Великие мореходы

Получат кроватки из клена:

Строение кленовых волокон

Подобно морскому прибою.

Ткачам, инженерам одежды,

Прилична кровать из чинара:

Чинар — это дерево-ткач,

Плетущий себя самого.

Ясень,

На котором продолговатые облака,

Будет учителем в небо полетов.

Черные полосы лиственниц

Научат строительству рельсов.

Груша и липа —

Наставницы маленьких девочек.

Дерево моа похоже на мед —

Пчеловодов учитель.

Туя, крупы властелинша —

Урок земледельцу.

Бурый орех, как земля, —

Землекопу помощник.

Учит каменья тесать

И дома возводить — палисандра.

Черное дерево — это металла двойник,

Свет кузнецам,

Воспитанье вождям и солдатам.

Живописцы

Мы нарисуем фигурки зверей

И сцены из жизни растений.

Тело коровы,

Читающей курс Маслоделья,

Вместо Мадонны

Будет сиять над кроваткой младенца.

Мы нарисуем пляску верблюдов

В могучих песках Самарканда,

Та где зеркальная чаша

Бежит за движением солнца.

Мы нарисуем

Историю новых растений.

Дети простых садоводов,

Стали они словно бомбы.

Первое их пробужденье

Мы не забудем —

Час, когда в ножке листа

Обозначился мускул,

В теле картошки

Зачаток мозгов появился

И кукурузы глазок

Открылся на кончике стебля.

Злаков войну нарисуем мы,

Битву овса с воробьями —

День, когда птичка упала,

Сраженная листьев ударом.

Вот что нарисуем мы

На наших картинах.

Тот, кто увидит их раз,

Не забудет до гроба.

Каменщики

Мы поставим на улице сто изваяний.

Из алебастра сделанные люди,

У которых отпилены черепные крышки.

Мозг исчез,

А в дыры стеклянных глазниц

Натекла дождевая вода,

И в ней купаются голуби, —

Сто безголовых героев

Будут стоять перед миром,

Держа в руках окончанья своих черепов.

Каменные шляпы

Сняли они со своих черепов,

Как бы приветствуя будущее!

Сто наблюдателей жизни животных

Согласились отдать свой мозг

И переложить его

В черепные коробки ослов,

Чтобы сияло

Животных разумное царство.

Вот добровольная

Расплата человечества

Со своими рабами!

Лучшая жертва,

Которую видели звезды!

Пусть же подобье героев

Отныне стоит перед миром младенцев.

Маленькие граждане мира

Будут играть

У каменных ног истуканов,

Будут бросать в черепа мудрецов

Гладкие камешки-гальки,

Бульканье вод будут слушать

И разговоры голубок,

В каменной пазухе мира

Жуков находить и кузнечиков.

Жуки с неподвижными крыльями,

Зародыши славных Сократов,

Катают хлебные шарики,

Чтобы сделаться умными.

Кузнечики — это часы насекомых,

Считают течение времени,

Сколько кому осталось

Свой ум развивать

И когда передать его детям.

Так, путешествуя

Из одного тела в другое,

Вырастает таинственный разум.

Время кузнечика и пространство жука —

Вот младенчество мира. 
Женщины

Ваши слова достойны уважения,

Плотники,

Живописцы и каменщики!

Ныне заложена первая

Школа Жуков.

ДЕРЕВЬЯ
поэма

Пролог

Бомбеев

Кто вы, кивающие маленькой головкой,

Играете с жуком и божией коровкой?

Голоса

— Я листьев солнечная сила.

— Желудок я цветка.

— Я пестика паникадило.

— Я тонкий стебелек смиренного левкоя.

— Я корешок судьбы.

— А я лопух покоя.

— Все вместе мы — изображение цветка,

Его росток и направленье завитка.

Бомбеев

А вы кто там, среди озер небес,

Лежите, длинные, глазам наперерез?

Голоса

— Я облака большое очертанье.

— Я ветра колыханье.

— Я пар, поднявшийся из тела человека.

— Я капелька воды не более ореха.

— Я дым, сорвавшийся из труб.

— А я животных суп.

— Все вместе мы — сверкающие тучи,

Собрание громов и спящих молний кучи.

Бомбеев

А вы, укромные, как шишечки и нити,

Кто вы, которые под кустиком сидите?

Голоса

— Мы глазки Жуковы.

— Я гусеницин нос.

— Я возникающий из семени овес.

— Я дудочка души, оформленной слегка.

— Мы не облекшиеся телом потроха.

— Я то, что будет органом дыханья.

— Я сон грибка.

— Я свечки колыханье.

— Возникновенье глаза я на кончике земли.

— А мы пули.

Все вместе мы — чудесное рожденье,

Откуда ты свое ведешь происхожденье.

Бомбеев

Покуда мне природа спину давит,

Покуда мне она загадки ставит,

Я разыщу, себе наперекор,

Своих отцов, и братьев, и сестер.

1. Приглашение на пир

Когда обед был подан и на стол

Положен был в воде вареный вол,

И сто бокалов, словно сто подруг,

Вокруг вола образовали круг,

Тогда Бомбеев вышел на крыльцо

И поднял кверху светлое лицо,

И, руки протянув туда, где были рощи,

Так произнес:

«Вы, деревья, императоры воздуха,

Одетые в тяжелые зеленые мантии,

Расположенные по всей длине тела

В виде кружочков, и звезд, и коронок!

Вы, деревья, бабы пространства,

Уставленные множеством цветочных чашек,

Украшенные белыми птицами — голубкАми!

Вы, деревья, солдаты времени,

Утыканные крепкими иголками могущества,

Укрепленные на трехэтажных корнях

И других непостижимых фундаментах!

Одни из вас, достигшие предельного возраста,

Черными лицами упираются в края атмосферы

И напоминают мне крепостные сооружения,

Построенные природой для изображения силы.

Другие, менее высокие, но зато более стройные,

Справляют по ночам деревянные свадьбы,

Чтоб вечно и вечно цвела природа

И всюду гремела слава ее.

Наконец, вы, деревья — самовары,

Наполняющие свои деревянные внутренности

Водой из подземных колодцев!

Вы, деревья — пароходы,

Секущие пространство и плывущие в нем

По законам древесного компаса.

Вы, деревья — виолончели и деревья — дудки,

Сотрясающие воздух ударами звуков,

Составляющие мелодии лесов и рощ

И одиноко стоящих растений!

Вы, деревья — топоры,

Рассекающие воздух на его составные

И снова составляющие его для постоянного равновесия!

Вы, деревья — лестницы

Для восхождения животных на высшие пределы воздуха!

Вы, деревья — фонтаны и деревья — взрывы,

Деревья — битвы и деревья — гробницы,

Деревья — равнобедренные треугольники и деревья — сферы,

И все другие деревья, названия которых

Не поддаются законам человеческого языка, —

Обращаюсь к вам и заклинаю вас:

Будьте моими гостями».

2. Пир в доме Бомбеева

Лесной чертог блистает, как лампада,

Кумиры стройные стоят, как колоннада,

И стол накрыт, и музыка гремит,

И за столом лесной народ сидит.

На алых бархатах, где раньше были панны,

Сидит корявый дуб, отведав чистой ванны,

И стуло греческое, на котором Зина

Свивала волоса и любовалась завитушками,

Теперь согнулося: на нем сидит осина,

Наполненная воробьями и кукушками.

И сам Бомбеев среди пышных кресел

Сидит один, и взор его невесел,

И кудри падают с его высоких плеч,

И чуть слышна его простая речь:

Бомбеев

Послушайте, деревья, речь,

Которая сейчас пред вами встанет,

Как сложенная каменщиком печь.

Хвала тому, кто в эту печь заглянет,

Хвала тому, кто, встав среди камней,

Уча другого, будет сам умней.

Я всю природу уподоблю печи.

Деревья, вы ее большие плечи,

Вы ребра толстые и каменная грудь,

Вы шептуны с большими головами,

Вы императоры с мохнатыми орлами,

Солдаты времени, пустившиеся в путь!

А на краю природы, на границе

Живого с мертвым, умного с тупым,

Цветут растений маленькие лица,

Растет трава, похожая на дым.

Клубочки спутанные, дудочки сырые,

Сухие зонтики, в которых налит клей,

Все в завитушках, некрасивые, кривые,

Они ползут из дырочек, щелей,

Из маленьких окошечек вселенной

Сплошною перепутанною пеной.

Послушайте, деревья, речь

О том, как появляется корова.

Она идет горою, и багрова

Улыбка рта ее, чтоб морду пересечь.

Но почему нам кажется знакомым

Все это тело, сложенное комом,

И древний конус каменных копыт,

И медленно качаемое чрево,

И двух очей, повернутых налево,

Тупой, безумный, полумертвый быт?

Кто, мать она? Быть может, в этом теле

Мы, как детеныши, когда- нибудь сидели?

Быть может, к вымени горячему прильнув,

Лежали, щеки шариком надув?

А мать-убийца толстыми зубами

Рвала цветы и ела без стыда,

И вместе с матерью мы становились сами

Убийцами растений навсегда?

Послушайте, деревья, речь

О том, как появляется мясник.

Его топор сверкает, словно меч,

И он к убийству издавна привык.

Еще растеньями бока коровы полны,

Но уж кровавые из тела хлещут волны,

И, хлопая глазами, голова

Летит по воздуху, и мертвая корова

Лежит в пыли, для щей вполне готова,

И мускулами двигает едва.

А печка жизни все пылает,

Горит, трещит элементал,

И человек ладонью подсыпает

В мясное варево сияющий кристалл.

В желудке нашем исчезают звери,

Животные, растения, цветы,

И печки — жизни выпуклые двери

Для наших мыслей крепко заперты.

Но что это? Я слышу голоса!

Зина

Как вспыхнула заката полоса!

Бомбеев

Стоит Лесничий на моем пороге.

Зина

Деревья плачут в страхе и тревоге.

Лесничий

Я жил в лесу внутри избушки,

Деревья цифрами клеймил,

И вдруг Бомбеев на опушке

В лесные трубы затрубил.

Деревья, длинными главами

Ныряя в туче грозовой,

Умчались в поле. Перед вами

Возникнул хаос мировой.

Бомбеев, по какому праву,

Порядок мой презрев,

Похитил ты дубраву?

Бомбеев

Здесь я хозяин, а не ты,

И нам порядок твой не нужен.

В нем людоедства страшные черты.

Лесничий

Как к людоедству ты неравнодушен!

Однако за столом, накормлен и одет,

Ужель ты сам не людоед?

Бомбеев

Да, людоед я, хуже людоеда!

Вот бык лежит — остаток моего обеда.

Но над его вареной головой

Клянусь: окончился разбой,

И правнук мой среди домов и грядок

Воздвигнет миру новый свой порядок.

Лесничий

Итак, устроив пышный пир,

Я вижу: мыслью ты измерил целый мир,

Постиг планет могучее движенье,

Рожденье звезд и их происхожденье,

И весь порядок жизни мировой

Есть только беспорядок пред тобой!

Нет, ошибся ты, Бомбеев,

Гордой мысли генерал!

Этот мир не для злодеев,

Ты его оклеветал.

В своем ли ты решил уме,

Что жизнь твоя равна чуме,

Что ты, глотая свой обед,

Разбойник есть и людоед?

Да, человек есть башня птиц,

Зверей вместилище лохматых,

В его лице — миллионы лиц

Четвероногих и крылатых.

И много в нем живет зверей,

И много рыб со дна морей,

Но все они в лучах сознанья

Больного мозга строят зданье.

Сквозь рты, желудки, пищеводы,

Через кишечную тюрьму

Лежит центральный путь природы

К благословенному уму.

Итак, да здравствуют сраженья,

И рев зверей, и ружей гром,

И всех живых преображенье

В одном сознанье мировом!

И в этой битве постоянной

Я, неизвестный человек,

Провозглашаю деревянный,

Простой, дремучий, честный век.

Провозглашаю славный век

Больших деревьев, длинных рек,

Прохладных гор, степей могучих,

И солнце розовое в тучах,

А разговор о годах лучших

Пусть продолжает человек.

Деревья, вас зовет природа

И весь простой лесной народ,

И все живое, род от рода

Не отделяясь, вас зовет

Туда, под своды мудрости лесной,

Туда, где жук беседует с сосной,

Туда, где смерть кончается весной, —

За мной!

3. Ночь в лесу

Опять стоят туманные деревья,

И дом Бомбеева вдали, как самоварчик,

Жизнь леса продолжается, как прежде,

Но все сложней его работа.

Деревья — императоры снимают свои короны,

Вешают их на сучья,

Начинается вращение деревянных планеток

Вокруг обнаженного темени.

Деревья — солдаты, громоздясь друг на друга,

Образуют дупла, крепости и заставы,

Щелкают руками о твердую древесину,

Играют на трубах, подбрасывают кости.

Тут и там деревянные девочки

Выглядывают из овражка,

Хохот их напоминает сухое постукивание,

Потрескивание веток, когда по ним прыгает белка,

Тогда выступают деревья — виолончели,

Тяжелые сундуки струн облекаются звуками,

Еще минута, и лес опоясан трубами чистых мелодий,

Каналами песен лесного оркестра.

Бомбы ли рвутся, смеются ли бабочки —

Песня все шире да шире,

И вот уже деревья — топоры начинают рассекать воздух

И складывать его в ровные параллелограммы.

Трение воздуха будит различных животных.

Звери вздымают на лестницы тонкие лапы,

Вверх поднимаются к плоским вершинам деревьев

И замирают вверху, чистые звезды увидев.

Там над землей образуется новая плоскость:

Снизу — животные, взявшие в лапы деревья,

Сверху — одни вертикальные звезды.

Но не смолкает земля. Уже деревянные девочки

Пляшут, роняя грибы в муравейник.

Прямо над ними взлетают деревья — фонтаны,

Падая в воздух гигантскими чашами струек.

Дале стоят деревья — битвы и деревья — гробницы,

Листья их выпуклы и барельефам подобны.

Можно здесь видеть возникшего снова Орфея,

В дудку поющего. Чистою лиственной грудью

Здесь окружают певца деревянные звери.

Так возникает история в гуще зеленых

Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах,

Так образуется летопись древних событий,

Ныне закованных в листья и длинные сучья.

Дале деревья теряют свои очертанья и глазу

Кажутся то треугольником, то полукругом —

Это уже выражение чистых понятий,

Дерево Сфера царствует здесь над другими.

Дерево Сфера — это значок беспредельного дерева,

Это итог числовых операций.

Ум, не ищи ты его посредине деревьев:

Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду.

ЛОДЕЙНИКОВ

1

В краю чудес, в краю живых растений,

Несовершенной мудростью дыша,

Зачем ты просишь новых впечатлений

И новых бурь, пытливая душа?

Не обольщайся призраком покоя:

Бывает жизнь обманчива на вид.

Настанет час, и утро роковое

Твои мечты, сверкая, ослепит.

2

Лодейников, закрыв лицо руками,

Лежал в саду. Уж вечер наступал.

Внизу, постукивая тонкими звонками,

Шел скот домой и тихо лопотал

Невнятные свои воспоминанья.

Травы холодное дыханье

Струилось вдоль дороги. Жук летел.

Лодейников открыл лицо и поглядел

В траву. Трава пред ним предстала

Стеной сосудов. И любой сосуд

Светился жилками и плотью. Трепетала

Вся эта плоть и вверх росла, и гуд

Шел по земле. Прищелкивая по суставам,

Пришлепывая, страною шевелясь,

Огромный лес травы вытягивался вправо,

Туда, где солнце падало, светясь.

И то был бой травы, растений молчаливый бой,

Одни, вытягиваясь жирною трубой

И распустив листы, других собою мяли,

И напряженные их сочлененья выделяли

Густую слизь. Другие лезли в щель

Между чужих листов. А третьи, как в постель,

Ложились на соседа и тянули

Его назад, чтоб выбился из сил.

И в этот миг жук в дудку задудил.

Лодейников очнулся. Над селеньем

Всходил туманный рог луны,

И постепенно превращалось в пенье

Шуршанье трав и тишины.

Природа пела. Лес, подняв лицо,

Пел вместе с лугом. Речка чистым телом

Звенела вся, как звонкое кольцо.

В тумане белом

Трясли кузнечики сухими лапками,

Жуки стояли черными охапками,

Их голоса казалися сучками.

Блестя прозрачными очками,

По лугу шел красавец Соколов,

Играя на задумчивой гитаре.

Цветы его касались сапогов

И наклонялись. Маленькие твари

С размаху шлепались ему на грудь

И, бешено подпрыгивая, падали,

Но Соколов ступал по падали

И равномерно продолжал свой путь.

Лодейников заплакал. Светляки

Вокруг него зажгли свои лампадки,

Но мысль его, увы, играла в прятки

Сама с собой, рассудку вопреки.

3

В своей избушке, сидя за столом,

Он размышлял, исполненный печали.

Уже сгустились сумерки. Кругом

Ночные птицы жалобно кричали.

Из окон хаты шел дрожащий свет,

И в полосе неверного сиянья

Стояли яблони, как будто изваянья,

Возникшие из мрака древних лет.

Дрожащий свет из окон проливался

И падал так, что каждый лепесток

Среди туманных листьев выделялся

Прозрачной чашечкой, открытой на восток

И все чудесное и милое растенье

Напоминало каждому из нас

Природы совершенное творенье,

Для совершенных вытканное глаз.

Лодейников склонился над листами,

И в этот миг привиделся ему

Огромный червь, железными зубами

Схвативший лист и прянувший во тьму,

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!

Так вот о чем шумят во мраке воды,

О чем, вдыхая, шепчутся леса!

Лодейников прислушался. Над садом

Шел смутный шорох тысячи смертей.

Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы,

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы.

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

А свет луны летел из-за карниза,

И, нарумянив серое лицо,

Наследница хозяйская Лариса

В суконной шляпке вышла на крыльцо.

Лодейников ей был неинтересен:

Хотелось ей веселья, счастья, песен, —

Он был угрюм и скучен. За рекой

Плясал девиц многообразный рой.

Там Соколов ходил с своей гитарой.

К нему, к нему! Он песни распевал,

Он издевался над любою парой

И, словно бог, красоток целовал.

4

Суровой осени печален поздний вид.

Уныло спят безмолвные растенья.

Над крышами пустынного селенья

Заря небес болезненно горит.

Закрылись двери маленьких избушек,

Сад опустел, безжизненны поля,

Вокруг деревьев мерзлая земля

Покрыта ворохом блестящих завитушек,

И небо хмурится, и мчится ветер к нам,

Рубаху дерева сгибая пополам.

О, слушай, слушай хлопанье рубах!

Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах

И в каждом камне Ганнибал таится…

И вот Лодейникову по ночам не спится:

В оркестрах бурь он слышит пред собой

Напев лесов, тоскующий и страстный…

На станции однажды в день ненастный

Простился он с Ларисой молодой.

Как изменилась бедная Лариса!

Все, чем прекрасна молодость была,

Она по воле странного каприза

Случайному знакомству отдала.

Еще в душе холодной Соколова

Не высох след ее последних слез, —

Осенний вихрь ворвался в мир былого,

Разбил его, развеял и унес.

Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара,

Кто мог тебе, краса моя, помочь?

Сквозь жизнь твою прошла его гитара

И этот голос-, медленный, как ночь.

Дубы в ту ночь так сладко шелестели,

Цвела сирень, черемуха цвела,

И так тебе певцы ночные пели,

Как будто впрямь невестой ты была.

Как будто впрямь серебряной фатою

Был этот сад сверкающий покрыт…

И только выпь кричала за рекою

Вплоть до зари и плакала навзрыд.

Из глубины безмолвного вагона,

Весь сгорбившись, как немощный старик

В последний раз печально и влюбленно

Лодейников взглянул на милый лик.

И поезд тронулся. Но голоса растений

Неслись вослед, качаясь и дрожа,

И сквозь тяжелый мрак миротворенья

Рвалась вперед бессмертная душа

Растительного мира. Час за часом

Бежало время. И среди полей

Огромный город, возникая разом,

Зажегся вдруг миллионами огней.

Разрозненного мира элементы

Теперь слились в один согласный хор,

Как будто, пробуя лесные инструменты,

Вступал в природу новый дирижер.

Органам скал давал он вид забоев,

Оркестрам рек — железный бег турбин

И, хищника отвадив от разбоев,

Торжествовал, как мудрый исполин.

И в голоса нестройные природы

Уже вплетался первый стройный звук,

Как будто вдруг почувствовали воды,

Что не смертелен тяжкий их недуг.

Как будто вдруг почувствовали травы,

Что есть на свете солнце вечных дней,

Что не они во всей вселенной правы,

Но только он — великий чародей.

Суровой осени печален поздний вид,

Но посреди ночного небосвода

Она горит, твоя звезда, природа,

И вместе с ней душа моя горит.


НАЧАЛО ЗИМЫ

Зимы холодное и ясное начало

Сегодня в дверь мою три раза простучало.

Я вышел в поле. Острый, как металл,

Мне зимний воздух сердце спеленал,

Но я вздохнул и, разгибая спину,

Легко сбежал с пригорка на равнину,

Сбежал и вздрогнул: речки страшный лик

Вдруг глянул на меня и в сердце мне проник.

Заковывая холодом природу,

Зима идет и руки тянет в воду.

Река дрожит и, чуя смертный час,

Уже открыть не может томных глаз,

И все ее беспомощное тело

Вдруг страшно вытянулось и оцепенело

И, еле двигая свинцовою волной,

Теперь лежит и бьется головой.

Я наблюдал, как речка умирала,

Не день, не два, но только в этот миг,

Когда она от боли застонала,

В ее сознанье, кажется, проник.

В печальный час, когда исчезла сила,

Когда вокруг не стало никого,

Природа в речке нам изобразила

Скользящий мир сознанья своего.

И уходящий трепет размышленья

Я, кажется, прочел в глухом ее томленье,

И в выраженье волн предсмертные черты

Вдруг уловил. И если знаешь ты,

Как смотрят люди в день своей кончины,

Ты взгляд реки поймешь. Уже до середины

Смертельно почерневшая вода

Чешуйками подергивалась льда.

И я стоял у каменной глазницы,

Ловил на ней последний отблеск дня.

Огромные внимательные птицы

Смотрели с елки прямо на меня.

И я ушел. И ночь уже спустилась.

Крутился ветер, падая в трубу.

И речка, вероятно, еле билась,

Затвердевая в каменном гробу.